Проет "Со-творчество": новые имена.

Павел Бельский, музыкальный критик, Лондон.

Время было лихое, тогда ночью и фонари не горели...

 

В конце 90-х прошлого столетия я стал жителем Лондона. Любил  ходить пешком, подолгу сидеть на удобных скамейках. Людей много, все приветливы, улыбаются. Надо сказать, англичане одеваются просто, - иногда кажется, что было под рукой, то и одел. Но эта фигура на противоположной улице вдруг смутила меня своей явной нелепостью. Старые тренировочные штаны с вытянутыми коленями, рубашка, давно ставшая бывшей, - бывшей фланелевой, бывшей синей, она смотрелась умирающей марлей. Вместо головы качалось какое-то черно-рыжее пятно…

Я знал его еще по Союзу. Первые перестроечные годы, еще светлые, еще в надежде. Два года как закончена Гнесинка, я – музыковед, надежды на заработок – никакой, зато появляется оглушительная связь со всем миром. Перекликаемся с любимыми близкими друзьями, вдруг однажды ставшие далекими. Открылись информационные шлюзы, весь сам, - тамиздат стал легальным, интеллигенция ожила. Правда, со жратвой было туго. От творческих союзов стали посылать  бригады по городам и весям необъятной Родины.

Наша бригада: струнный квартет, музыковед, и он - администратор, который считался нашим непосредственным руководителем, можно даже сказать художественным. Он считал себя хорошим рассказчиком. Казалось, эти побасенки- историйки он собирал на паперти.  Свои воспоминания  растягивал-потягивал, вытягивая неожиданное и уморительное. Он забирал время  и музыкантов,  и мое, - подчас я был лишь конферансье.

С ним каталась его жена с многочисленными судками, термосами. Всегда  поражался, как она умудрялась кормить мужа горячим обедом. Удивительное дело. Мы жевали баранки, скучные яйца, запивая молоком из треугольного пакета. Имя у нее было – Клавочка. Почему-то запомнились ее руки: толстоватые пальцы, тронутые артрозом, бугристая кожа  с грустными синими венами. Эти руки Клавочка держала сцепленными на оголенных коленях, сидя в первом ряду, смотря на мужа, и неотрывно, как болванчик, кивая головой. Этими руками Клавочка подавала мужу котлетку (о-о-о-о!) с дымящейся картошечкой, попутно снимая с изящной бородки лепесток петрушки. Этими руками Клавочка помахивала на мужа, когда тот, вдруг забывшись, начинал плести свою околесицу: - Ой, да  зна-а-а-ю-ю  уже!.

В группе говорили: - А чё, братцы,  у него все финансы.. как его левая захочет, так и даст.

Ха!. Но я горел новыми временами, да и не воспринимал подобную барскую дурь всерьез! Ну не куплю Joop, к тому же левые, ну не полазаю по коктебельской черешне в саду твоей тетушки. Зато дурака назову дураком, а дуре нечего разыгрывать Екатерину Великую, - стальной всемогущий взгляд, визгливый фальцетный окрик: – Что-о-о?    Она упивалась придуманным образом, а мы гоготали по углам. Когда хорошо ложилась  финансовая карта, Клавочка гладила мужа по плечику и выпевала: - Зо-оло-ото-ой…    А из кулис: - Осё-ёл!

А я любил писать-записывать в блокноте: хроника дня, наблюдения, сомнения, искания. К тому же, наш квартет играл замечательную музыку, я серьезно подумывал о научной работе. Моцарт, Сальери…  Вся жизнь впереди, надейся и жди!.

Восстанавливаю в памяти «Реквием» до-минор Сальери, и вдруг руки Клавочки возникают перед моими глазами, а затем и голос ее выплывает: - Как это ты Георга (с растяжкой на о) представляешь?

Её указательный палец  двигается вправо-влево.

– Ты должен говорить:  Художественный руководитель, Заслуженный деятель искусств Российской Федерации,  Народный артист России.  Это – регалии, понимаешь,  ре-га-ли-и…

Для Клавочки важным было слово «престиж». Золото на теле – престижно; доступ к первым лицам всех уровней – престижно (- Георг, ты опять не в списочке Петра Яковли-ича-а); кофточка из магазина, где покупает супруга Петра Яковли-ича-а  -  престижно; дышать воздухом от первых лиц – самое престижное. На нас Клавочка посматривала жалостливо-брезгливо: так всю жизнь пиликают, чирикают по бумаге. К счастью, время настало уже другое, и власть этой парочки на нас была только финансовой.

Эх, юношеский максимализм, на какие только дороги ты нас заносил! Кассетник  всегда с собой, по тем временам – супер, несколько кассет. Вам все понятно?! Ну да, после его очередного: - Однажды  Борис Николаевич вдруг как грянет «Эх, дубинушка», а  слова забыл, а я–то помню…

«А под горою ви-и-и-и-ш-ш-ня…». Расслабон и зависон, - по тем-то временам Высоцкий в хорошем звуке!

А потом ребята жахнули по струнам - Д.Шостакович, квартет № 8.   Георг и Клавочка даже полюбили меня, - всю квартальную, весь месячный статус «особой нагрузки» они положили в свои карманы. Так финансовый вопрос поставил точку в наших отношениях. Несколько лет они успешно пристраивали чужие деньги в своих карманах, - а что, народ и так работал, за некоторую зарплату. Время  было лихое, тогда ночью и фонари не горели. Вскоре я уехал к Моцарту и Сальери. Там было трудно, непривычно, но деньги, мной заработанные, никто у меня не воровал. Там почему-то хватает всем.

…Взгляд мой остановился на черно-рыжем пятне, - у человека не было лица, вместо него сверху ядовито-рыжая полоса, которая резко уходила в черный цвет.  Вот такая нелепость. Голова рыжая, борода черная, лопатой. Думал, клоун. Зачем-то подошел. Нет, стоит с банкой, там несколько пенсов. Вглядываюсь… Ба! Родной отечественный работодатель, наш Карабас Барабас.

Он меня не узнал. Я заговорил с ним, нарочито путая немецкие и английские слова. На корявом английском он объяснил мне, что на заводе была авария, наглотался какой-то химии, удалено четверть легкого… Я слушал, слегка прибалдев, в голове проносился современный сентиментальный Голливуд, злые капиталисты в цилиндрах из карикатур советских времен.

Через знакомых вышел на социальные службы, обещали помощь. Очень скоро со мной связался социальный работник… Оказывается, у него завидная двухкомнатная квартирка, с двумя палисадниками, на окраине одного из центральных районов Лондона. Пролонгированная бедность и попрошайничество – хобби. Живет на пособии. Таскает в дом все, что лондонцы выбрасывают вон. А они много чего выбрасывают. И это тоже увлечение. Соседи жалуются в контору, -  два верхних этажа любуются на его помойку в палисадничке. А там: 18 пустых цветочных горшков (мол, потом как найду!), гора банановой кожуры (розы любят банановый компост), несколько старых дырявых трусов (сначала пол помою, потом -  в компост), три разбитых гипсовых вазы (пригодятся), 4 ломаных складных стула ( из них даже один не получится), 2 медные жабы (к деньгам), мешок с «бычками» (на случай атомной войны). ..

…Мне назначили встречу  в Пушкинском доме. Обстановка здесь очень простая, можно сказать домашняя. Напоминает московский дом СТД (все свои, быстро знакомятся, общение свободное). Я увидел его сразу. Борода! Черная борода лопатой! Только на голове – свои волосы, кучерявые грязноватые. Он переходил от группы к группе, стреляя сигареты.

- Кто это?

- А-а, это Жора, Жорик-обжорик.

К нам он подошел с незажженной сигаретой в зубах, словно собираясь вот-вот выйти в курилку. Началась суетня с легкой выпивкой, сомневаясь нужна ли она вообще…

А он уже по-свойски общался с нашей компанией, навязчиво предлагая мне свою болтовню.

- Могу сбегать… салаты там… бутерброды там… Только сейчас карта в машине на стоянке.

Я подумал: «Какие салаты, бутерброды… Бред какой-то…» Но он смотрел на меня, видимо, как на «новенького», и гнал шепотком свою песню.

Я протянул ему деньги, он взял как-то суетливо, стреляя по сторонам глазами. Вернулся  с рюкзаком, набитым упаковками еды. – Вот, пришлось добавить своих денег, - такие салаты редко бывают. Пирожные тоже решил… Меня спрашивают: «Вам какие?» А оказалось – только по одному остались… поэтому разные. Какое будешь?

Я скосил глаз и увидел просроченные даты на упаковках. (Здесь продукты выносятся «на помойку» по первому сроку давности). Мои приятели тихо расползлись по залу. Меня он не узнал. Британцы замкнуты, здесь не приняты российские вальяжные хождения из дома в дом, ночные вваливания к обалдевшему хозяину. Здесь «Дом – моя крепость».

Вот что интересно. В этой стране, которая стала моим домом, нельзя умереть от голода (если только не зашьешь себе рот), всегда найдешь какую-то «черную» работу. Человек сам себе выносит приговор. Червь  стяжательства пошел метастазами, и приобрел уродливые формы клошарства. Проще напялить клоунский парик, выставить ногу в струпьях и собирать в склянку фунтики. А в собственной квартире  быть хозяином хлама и тараканов к ужасу благопристойных подданных Её Величества Королевы. И ещё – прошлое не исчезает, оно может стать сатирой на тебя, если в свое время ты не озаботишься своим настоящим.

Павел Бельский, Лондон