У Пушкина есть стих, звучащий, кстати, почти по-лермонтовски: И от судеб защиты нет!

Cтих, который он как будто старался всем своим творческим делом опровергнуть.

Георгий Адамович

Аполлон Григорьев провозгласил: Пушкин – наше всё!

Потом Советская власть прибрала цитату в свои руки, сделав удобным лозунгом, и не задумываясь о ссылке на источник. Так бывает, - чужое быстро становится своим. У Русской Культуры наступил праздник – 2014 год официально объявлен временем Русской Культуры. Подоспело и 200-летие со дня рождения М.Ю.Лермонтова! А это значит, что будут новые театральные постановки, литературно-художественные программы, филологические исследования. В нашем городе стал традиционным февральский театральный Пушкинский фестиваль, который венчает заупокойная лития  на могиле А.С.Пушкина у Свято-Успенского Святогорского монастыря. Эти имена объединяет не только золотой век русской литературы, но и трагическая похожесть судеб. Сколь часто литературоведы рассматривают их индивидуальности через общие поэтические темы, но всякий раз проводя явную границу в творчестве.

Предлагаю вашему вниманию отрывки из эссе «Лермонтов» Георгия Адамовича. Скоро Региональный Центр Чтения представит новую литературно-художественную программу из цикла «Читаем поэтов Серебряного века», посвященную поэту и литературному критику Георгию Адамовичу. Получилось такое удивительное сочетание имён.

В духовном облике Лермонтова есть черта, которую трудно объяснить, но и невозможно отрицать, — это его противостояние Пушкину. В детстве все мы спорили, кто из них «выше», поумнев, спорить перестали. Возникли другие влечения или пристрастия, да и отпала охота измерять то, что неизмеримо. Замечательно, однако, что и до сих пор в каждом русском сознании Лермонтов остается вторым русским поэтом, — и не то чтобы такое решение было внушено величиной таланта, не то чтобы мы продолжали настаивать на каких-нибудь иерархических принципах в литературе, — дело и проще, и сложнее: Лермонтов что-то добавляет к Пушкину, отвечает ему и разделяет с ним, как равный, власть над душами.

…все современники Пушкина входят в его «плеяду», а вот Лермонтова туда никак не втолкнешь. Он сам себе господин, сам себе голова: он врывается в пушкинскую эпоху как варвар и как наследник, как разрушитель и как продолжатель, — ему в ней тесно, и, может быть, не только в ней, в эпохе, тесно, а в самом том волшебном, ясном и хрупком мире, который Пушкиным был очерчен. Казалось, никто не был в силах отнять у Пушкина добрую половину его литературных подданных, Лермонтов это сделал сразу, неизвестно как, с титанической силой, и, продолжай Пушкин жить, он ничего бы не мог тут изменить. По-видимому, в самые последние годы Лермонтов сознавал   свое место в литературе и свое предназначение. Но в январе 1837 года он едва ли о чем-либо подобном отчетливо думал.

Однако на смерть Пушкина ответил только он, притом так, что голос его прозвучал на всю страну, и молодой гусарский офицер был чуть ли не всеми признан пушкинским преемником. Другие промолчали. Лермонтов как бы сменил Пушкина «на посту», занял опустевший трон, ни у кого не спрашивая разрешения, никому не ведомый. И никто не посмел оспаривать его право на это.

С тех пор у нас два основных — не знаю, как выразиться точнее, — поэта, два полюса, два поэтических идеала: Пушкин и Лермонтов. Обыкновенно Лермонтова больше любят в молодости, Пушкина — в зрелости. Но это разделение поверхностное. Существуют люди, которым Лермонтов особенно дорог; есть другие, которые без Пушкина не могли бы жить, — вечный разлад, похожий на взаимное отталкивание прирожденных классиков и прирожденных романтиков. Классицизм ищет совершенства, романтизм ищет чуда. Что-то близкое к этому можно было бы сказать и о Пушкине и Лермонтове и по этому судить, как глубока между ними пропасть, как трудно было бы добиться их творческого примирения. Думая о Лермонтове, читая его, мы порой упускаем из виду то, что надо бы помнить всегда: умер он 27 лет. Как бы рано ни началось развитие, в 27 лет человек еще почти мальчик.

У Пушкина уже и в лицее чутье было непогрешимо, вкус безошибочен. Но Пушкин, скажу еще раз, искал совершенства — и, ничуть не замыкаясь в какой-либо «башне из слоновой кости», не боясь жизни, не отступая перед ней, стремился создать в ней свой особый мир, упорядоченный и просветленный. У Пушкина есть стих, звучащий, кстати, почти по-лермонтовски: И от судеб защиты нет!

Cтих, который он как будто старался всем своим творческим делом опровергнуть. Оттого его гибель и кажется в истории России чем-то столь ужасным, что действительно защиты «от судеб» не нашлось, и, после того как исчез человек, своим гением поддерживавший веру в нее, все уже стало разваливаться, катиться под гору. Пушкин держал Россию и выронил ее; не знаю, чем другим, каким другим образом можно бы объяснить или иллюстрировать чудесное и вместе с тем пронзительно-грустное впечатление, производимое «Онегиным», особенно заключительными его главами — этим величайшим, конечно, пушкинским созданием. Рядом с ободряющим, успокаивающим голосом Пушкина голос Лермонтова сразу звучит гневно, жестко, сурово:

И вы не смоете всей вашей черной кровью

Поэта праведную кровь!

http://lermontov.rhga.ru/upload/iblock/bf3/52_Adamovich.pdf

Нина Яковлева, региональный центр чтения