Елена Герчук
Вообще-то я давала себе слово не писать колонок к юбилею Антона Павловича Чехова – хотя бы уже потому, что сам он юбилеев, в первую очередь своих собственных, терпеть не мог. Да и писать было почти не о чем: именно книжная часть юбилея как-то не очень удалась.
Большая выставка студенческой иллюстрации в галерее «На Солянке» лишний раз продемонстрировала, что Чехов – писатель для очень взрослых людей: студенты в основном выбирали для иллюстрирования самые экспрессивные, то есть как раз не самые чеховские рассказы – всё больше «Палату №6» и «Чёрного монаха». Были там, впрочем, и несколько отличных, очень зрелых работ, появившихся потом на другой, «взрослой» ретроспективной выставке «Образы Чехова в книжной иллюстрации». Вот эта выставка была очень умно, очень точно составлена – только её мало кто заметил, а кто заметил, тот не нашёл, а кто нашёл, тот всё равно ничего не разглядел, потому что проходила она в павильоне выставки-ярмарки «Книги России» – мало того, что в толпе, так ещё и на самом солнце.
Но книга, о которой сегодня пойдёт речь, значительно меньше (во всяком случае, на первый взгляд) представляет своего автора, Чехова Антона Павловича, чем художника – и вовсе не художника книги, а сценографа, то есть художника театрального: главного художника Большого драматического театра имени Товстоногова, Народного художника Российской Федерации, Заслуженного деятеля искусств РСФСР Эдуарда Степановича Кочергина.
 |
Чехов А.П. Пьесы. |
Сделана книга восхитительно – ну, как всегда у «Вита Новы», и даже немножко лучше. Переплёт, само собой, кожаный, и без всяких там медных уголочков и цветных наклеечек – только шрифт. И внутри тоже шрифт – чудесная, очень тонкая стилизация типографической мешанины самого конца 19 века.
И – дальше цитата с оборота шмуцтитула – «в качестве иллюстраций в книге использованы сценографические работы Эдуарда Кочергина». Именно «использованы в качестве», а не сделаны специально для книги: акцент поставлен на соединении разнородного, на эксперименте. Эксперимент, нужно сказать, и в самом деле рискованный.
В отличие от художника книги, который может просто нарисовать картинку, сценограф – человек подневольный: он связан, с одной стороны, режиссёрским замыслом, с другой – техническими возможностями сцены, её размерами и ещё множеством профессиональных ограничений, нам, зрителям, неведомых. Но ведь в чеховских пьесах, как известно, мало что происходит – а если и происходит, то где-то там, «за сценой», за краем действия: «Тут месяца два назад была напечатана одна статья… Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился…». Или вот ещё – это уже прямое указание самого Чехова, в его собственном письме: «В третьем акте шум… Почему шум? Шум только вдали, за сценой, глухой шум, смутный, а здесь на сцене все утомлены, почти спят…».
По-видимому, именно для создания этого пространства «за», для организации места для этого смутного шума или выстрелов, в эскизах Кочергина так много ширм, занавесок, каких-то полупроницаемых полуперегородок, за которыми, очевидно, и будет происходить самое главное; а прямо перед зрителями – ну что, будут ходить актёры, пить чай, говорить монологи.
Именно поэтому так выразительны в книге эскизы – пустые или почти пустые, с одной стаффажной фигуркой, многослойные пространства; и потому же так чужеродно выглядят в ней немногочисленные фотографии сцен из спектаклей: актёры на фотографиях не дают взгляду уйти вглубь, притворяются главным зрелищем в этом действе – а без подсказки чеховского текста читатель сам может и не догадаться, кто здесь главный.
Кроме эскизов собственно сценографических, в книге есть еще множество эскизов всякой мелочи – бутафории, мебели, костюмов – просто разбросанных по полям. Этот будто бы декоративный приём позволяет ввести читателя пьес в театральный их контекст, да ещё не в зрительный зал усадить, а провести за кулисы, туда, где вся кухня и машинерия, костюмерные, бутафорные и столярные мастерские.
Правда, эта эскизность решительно противоречит подчёркнутой «книжности» книги; но не Чехову, вот в чём фокус. Чехов-то как раз был человеком театральным, закулисным, вся эта рабочая изнанка театра была для него естественной средой обитания. Судя по письмам, к книжному облику своих изданий он был почти равнодушен – зато в театральных постановках влезал в мелочи, которые его как автора вовсе и не касались: «Я же говорил тогда, что труп Тузенбаха неудобно проносить по вашей сцене!».
Это как будто неловкое, неорганичное соединение парадной книжности с непарадной театральностью производит странный, вряд ли даже задуманный издателями эффект. Считается ведь, что читать пьесы глазами трудно, что тексты, предназначенные для произнесения вслух, на письме теряют свою выразительность. Но так же, как сценографические эскизы под влиянием этого подчеркнуто книжного обрамления волей-неволей, понемножку, но всё же соглашаются стать иллюстрациями, так рядом с ними и тексты пьес, ремарки и реплики, превращаются в прозу – в самую настоящую чеховскую прозу. И только тут, спохватившись, обнаруживаешь, по каким театральным правилам устроена и собственно проза Чехова, сколько классических театральных эффектов в его рассказах – и вечный шум моря в «Даме с собачкой», и бесконечно падающий снег в «Припадке», и праздничный звон колоколов в финале «Архиерея».
Так что книга, в конце концов, оказывается всё-таки о Чехове.
