Так получилось, что самая заметная петербургская проза сезона — МЕМУАРНАЯ.

Прежде всего рассказать следует о романе-документе «Нас было трое», принадлежащем перу известного критика и литературоведа Игоря Золотусского («Звезда», № 5). Еще в 2005 году, в ответном слове на церемонии вручения ему премии Александра Солженицына, Золотусский говорил о своих родителях как о главной нравственной опоре, без которой он едва ли смог бы выжить. В той речи и промелькнули слова — «нас было трое». Причем было, подчеркивает автор, всегда. Даже тогда, когда отец сидел в тюрьме, а потом в лагере, мать жила в ссылке, а сам Игорь был брошен в детдом для детей «врагов народа». Вот эта мысль о глубоком внутреннем родстве троих любящих, но волею страшного времени разлученных людях и есть нерв романа. Это пронзительная, горькая, местами даже мучительная проза, проза поисков и прозрений. Ведь до 34-го года отец писателя был не кем иным, как резидентом советской разведки в Лондоне, а потом в Нью-Йорке, — собственно говоря, шпионом. (Совещание «тройки» и осудило его потом «За шпионаж». Жаль только, пишет Золотусский, что не разъяснило, в пользу какой державы этот шпионаж осуществлялся.) Повествование наполнено бесконечной любовью сына к своему заботливому, сильному, мужественному отцу. Куда деваться от жестокой правды о том, что в «органы» самой справедливой в мире страны шли не одни только отпетые негодяи; шли туда и заплутавшие в лабиринтах истории по-настоящему стойкие люди, борцы за чаемую всеми всеобщую справедливость? Золотусский внимательно и бережно прослеживает трагический, мучительный жизненный путь своего отца, нелегкую судьбу матери. Путешествие по собственной биографии и биографии близких перемежается с размышлениями о том, что все ­таки правда без милости — ложь, что жертвами страшной эпохи были чуть ли не все, даже жестокие детдомовские педагоги. И что самое трудное, почти невозможное — это научиться прощать. В тесной связи с воспоминаниями детства и молодости рассмотрен и путь критика Золотусского к Гоголю: Обратившись к нему, я неожиданно почувствовал, что обязан защитить его, как некогда защищал отца.

«Все было не совсем так» — назвал Даниил Гранин фрагменты из своей будущей книги, публикующиеся в «Звезде», № 4. Здесь тоже немалое место отведено рассказу о трагической судьбе отца. Отец Гранина, всего лишь мирный лесозаготовитель, мелкий «спец», тоже попал в жернова истории, был арестован, а потом выслан. «По вине» отца пострадал и Даниил, не принятый тогда в комсомол и вынужденный сменить институт. Вот как Гранин рассказывает об этом на склоне лет: Все это из-за того, что я сын высланного. То есть из-за отца. Он виноват. Не блядская власть, до нее я не додумывался, а он. И жалел его, и злился на него. Но, слава богу, ни разу я никому, даже маме, не выдал своего чувства. И отцу никогда. Благодарю судьбу, Провидение, видно, удержало меня от малейшего упрека.

Фронт и ленинградская блокада — по-прежнему центральные темы мемуаристики писателя. Почему все-таки немцы не вошли в Ленинград, по сути дела совершенно открытый, никем и ничем не защищенный, чему сам Гранин был свидетелем, — загадка. Другое мучительное раздумье прозаика — стоило ли нашим войскам после изгнания фашистов с советской земли входить в Европу. В известном решении добить врага в его логове Гранин видит не что иное, как торжество имперского мышления. Да, — пишет он, — был солдатский порыв добить врага в его логове, отомстить за поругание Родины и родных. Однако, продолжает размышлять писатель, в этом порыве есть своя правда и есть неправда. И жажда мести еще не есть высшая мудрость, оттого-то подобным порывам и должна противостоять политическая дальновидность военачальников и политиков. Но какая стратегия, — вопрошает он, — стояла за 300 тысячами солдатских жизней, беспощадно и неоправданно положенных под Берлином за неделю до его окончательного падения? Что тут сказать? Разве лишь, что и в этом утверждении есть своя правда и есть неправда. И тут не уйти от других мыслей, других воспоминаний. Петербургская писательница Мария Рольникайте в 1945-м была узницей одного из фашистских концлагерей. Спасли ее, как и других заключенных, именно русские солдаты. Что бы она ответила, задай ей Гранин вопрос о целесообразности освободительного советского похода в Европу? Да, Кутузов хотел, пишет Гранин, закончить Отечественную войну 1812 года изгнанием Наполеона за пределы страны. Но Наполеон — не Гитлер. Он концлагерей для уничтожения миллионов не создавал…

Действие документального романа Александра Ласкина «Дом горит, часы идут» («Нева», № 5) происходит в конце XIX — начале ХХ веков. Единой сюжетной линии здесь нет; вообще, несмотря на заявленную документальность, событийный ряд для автора явно на втором плане. Каждое более или менее заметное историческое событие обставляется массой подробностей и авторских наблюдений — над героями, их поступками, человеческой природой вообще. Эти наблюдения и составляют костяк романа. Этакое калейдоскопически ­пестрящееся полотно. Вот характерный пример: Лиза писем не писала, а делала приписки. Считала, что правильней не начать, а продолжить. Покажет лицо и быстро спрячется. Останется довольна тем, что дала о себе знать. Впрочем, двух-трех фраз вполне достаточно. Сразу видишь ее чистую улыбку. Есть люди, которым буквально все представляется необычайно существенным. Такое природное любопытство к жизни. Готовность откликнуться на всякий ее привет.

Повествование носит явно фрагментарный характер, персонажи проходят по тексту, словно тени. Вот мировой судья Константин Роше едет на Урал, чтобы помочь голодающим. Начало новой сюжетной линии?.. Ничего подобного. Приводится обширная статистическая выкладка (роман­то документальный!), какому количеству людей была оказана помощь и сколько зерна израсходовано. Что за всем этим последовало — неизвестно, продолжения история не находит. Вот Коля Блинов вступает в эсеры, причем в радикальные (не туда, где тепло, а туда, где действительно горячо), и занимается, ясен пень, изготовлением бомб (чем еще заниматься эсеру?). Но, не успев толком начаться, бомбистско-эсеровская линия обрывается. Следует описание личности двурушника и провокатора Азефа. Минутку, а где же Коля? А вот он — гибнет во время еврейского погрома в Житомире. Эта смерть представлена весьма специфически — как доигрывание некоей театральной роли (будучи студентом, Коля играл в театре). Удивляться нечему — в романе безраздельно господствует авторская речевая стихия, и действие подчиняется исключительно ей одной. Где же ключ к авторской логике, к последовательности событий? Судя по всему, в вынесенной в заглавие старинной еврейской мудрости: Дом горит, часы идут. Надо всем, над судьбами людскими, над самой историей властвует Время, в каждой эпохе обретая свой неповторимый лик. Именно лик времени и становится для автора первостепенным, все же остальное явно приносится в жертву концепции.

Крутенько намешано событий в романе Леонида Жуховицкого «Умирать не профессионально» («Нева», № 6). Главный герой, бывший «афганец» и морской резервист Тимур, любит жить, как трава растет, — в полное свое удовольствие. На пропитание зарабатывает тем, что отбирает деньги у богатых «папиков». Для развлекухи трахается с телками. Неожиданно возвращается афганское прошлое: Зятек, бывший командир Тимура, оказывается, по-тихому убирает свидетелей некогда совершенного им в Афгане убийства. В числе таковых и Тимур. Зятек крут: у него все силовики свои, рука руку моет. Он нанимает киллеров для расправы с Тимуром. Тимур спокойно, без эмоций (как и подобает профессионалу) убивает киллеров, после чего расправляется с Зятьком (уже завалившим двоих его друзей) и похищает из его сейфа немеряно бабла. В романе, написанном в жанре боевика, четко, как и положено, разведены «свои» и «чужие», герой силен и отважен, и с ним лучше не шутить: грохнет и глазом не моргнет. Секса и мордобоя — хоть отбавляй. Классический пример глянцевой продукции, исполненной на этот раз пером профессиональным. Надо же, куда в наши времена маститых авторов заносит.

Повесть Андрея Столярова «Звезды и полосы. Хроника ожиданий» («Нева», № 4) вовлекает читателя в страшноватый мир разворачивающегося мирового кризиса. Начинается все, как и положено, с Америки — главной финансовой империи. Разваливаются трансферные коммуникации ведущих американских банков, «молчат» кредитные карты и в течение суток чуть ли не всю страну охватывает эпидемия вандализма: Банкоматы безжалостно сковыривали с постаментов, вытаскивали из банков, из магазинов, практически отовсюду, их били так, что вываливалось механическое нутро, пытались распиливать, сбрасывали с высоты, поджигали. Доллар выпадает из числа мировых валют. Дальше — больше. В США вводится карточная система, рушатся мегаполисы, и вскоре Соединенные Штаты перестают существовать как государство. Это — свобода!.. Как будто сам воздух над землей проясняется — такова мировая реакция на известие о падении «мирового жандарма». Но на этом фантазия автора не останавливается. Китайцы оккупируют Тайвань, арабы захватывают Израиль, который перестает существовать. Провозглашается создание Великой Палестинской державы, после чего в регионе незамедлительно начинается гражданская война. Казалось, мир вновь погружается в хаос «темных веков». Весь этот апокалипсис разворачивается в совсем недалеком будущем — через три года после того, как президентом Соединенных Штатов был избран афроамериканец. Однако квасные российские «патриоты» обрадовались рано — наступивший хаос охватывает и Россию, и по стране заполыхали стройплощадки, банки и офисы, коттеджи чиновников. О чем еще призывает помнить эта повесть-­предупреждение? О том, что техногенный мир, который мы с таким трудом возвели, необыкновенно хрупок. И что будущее может обрушиться на нас действительно как лавина — оно сметает привычный ландшафт, превращая его во вздыбленный хаос..

ПРОЗА ПОМЕЛЬЧЕ

В рассказе Владимира Михеева «Скромное обаяние буржуазии» («Звезда», № 6) разорившийся бизнесмен-­пройдоха возвращается в родную деревню. Больше ему деваться некуда: жена и дети погибли в автокатастрофе, банк прогорел. Но односельчане-то крепко помнят, что это он, погнавшись в незапамятные времена за наживой, организовал тут фабрику, ядовитая продукция которой свела в могилу немало народу. И что он ограбил чуть ли не всю деревню, забрав в свой якобы сверхдоходный банк последние их дохлые сбережения. И вот теперь устыдить бывшего банкира, а то и прогнать его из деревни, собирается его сотоварищ — такая же, по его собственному выражению, гнида. Оба были хороши: в собственном теле к каждой клеточке прислушивались и присматривались, а народ заживо гнил и помирал.

«Нева», № 6, публикует повесть Марины Красули «Живи, Мария!». Не успела наладиться жизнь крестьянской семьи во время НЭПа — наступило страшное время коллективизации и раскулачивания. Умирает с голоду едва родившаяся дочка главной героини, Маруси Кувшиновой. От ужасов колхозной жизни Маруся бежит, сама не зная куда, лишь бы подальше… Куда шла? Сколько? Зачем? Ела ли, спала ли — неизвестно. Разум не удержал тех событий. Так, куча мятых отрывков старого календаря. Неведомо как Маруся оказывается в Ташкенте, и там находит свое счастье, даже больше, чем счастье: вышла замуж, родились дети. Кажется — живи да радуйся. А тут война. На мужа Маруся получает похоронку, дети голодают, после изнурительной работы ни на что нет сил… И вот однажды у своей калитки Маруся видит инвалида. Оказывается, это ее первый муж, раскуркуленный в начале 30-х и сгинувший, как думала героиня, без следа. Вот такая судьба…

Мелодраматическую и не очень внятную историю излагает Нора Яворская в пространном рассказе «Вернись в Сорренто» («Звезда», № 5). Сразу после свадьбы счастливая пара отправляется в романтическое путешествие по Средиземноморью. Но внезапно молодая жена узнает, что вышла замуж за собственного отца. А он-то, злодей, врал, что она ему падчерица!.. В общем, мыльные страсти ­- мордасти. Отчим-отец недолго разыгрывал роль любящего мужа: увлекся роковой соблазнительницей. Несчастная его дочь, она же жена (вдобавок она еще и калека) совсем было решает утопиться с горя, благо море — вот оно, но любовь к отцу-мужу удерживает ее от рокового шага. Короче говоря, чистая мадам Анастасия Вербицкая, если кто подзабыл.

К послевоенным временам возвращает читателя рассказ Михаила Кураева «Прощеное воскресенье» («Звезда», № 4). Парнишка ­школьник вздумал было пошутить с пожилой учительницей. А вышло до ужаса стыдно: будто хвастал перед ней высокой должностью своего отца! Парень мучается годами, покуда не просит у старухи прощения. А она­ то, оказывается, и внимания на его слова не обратила, и не помнит ничего… Надо же, какие встречались тогда совестливые школьники!.. Нынешним, поди, и в страшном сне эдакие терзания не приснятся.

Рассказ Игоря Гамаюнова «Цвет запекшейся крови» («Нева», № 4) имеет подзаголовок «Из боевого дневника» и написан от имени фронтового офицера Ивана Семеновича Голубева, воевавшего, как сказано в послесловии от автора, не за Сталина, а за свою Семью, которая и олицетворяла для него его Родину, комиссованного по ранению и назначенного директором совхоза в Молдавию. Вот как описывается в рассказе первый послевоенный год, увиденный глазами ребенка: Из голодающих деревень в Кишинев потянулись люди в надежде хоть как-­то прокормиться. Они умирали прямо на улицах. Я помню, как по дороге в детсад, куда мама меня отводила каждое утро, я замедлял шаги, увидев на тротуарной бровке лежащего человека. «Он просто уснул», — торопливо врала мне мама, но через два десятка шагов я видел другого лежащего и рассуждал: «Они же простудятся!» К вечеру их убирали, и я уточнял: «В больницу, да? С температурой?»

В «Неве», № 4, опубликованы несколько рассказов Александра Кутаса. «День Победы в Венеции» — о случайной встрече с женщиной, которая оказывается единственным человеческим лицом в этом фальшивом городе, т. е. в Венеции, похожей, по мнению рассказчика, на Питер, забывший снять шутовской колпак. «Candidatus Perfectus» — история о том, как простого парня, наивного и безграмотного, рекрутер крупной компании принимает на работу грузчиком. Безграмотность и незнание таблицы умножения оказываются его главными достоинствами.

Питерский студент Сергей Кумыш в дебютном рассказе «Одесса. Мама» («Звезда», № 6) тепло и необычно рассказывает о трехдневном путешествии в Одессу некоего юноши. Герой об Одессе наслышан и всеми силами хочет ее полюбить, прикоснуться к городу не по-экскурсионному, а искренне, почувствовать его душу. Да вот беда: не выходит у героя с такой любовью… Но оказывается, что уютная одесская Мама — грузноватая, добродушная хозяйка квартиры, где он поселился, — и есть та самая душа города.

Рассказ Геннадия Барабтарло «Полупрозрачный палимпсест» («Звезда», № 4) исполнен в духе литературы бунинских времен. Русская помещичья усадьба, время, как угадывается по промелькнувшему имени «Петро-град», — предреволюционное. Все господское семейство тщетно борется с проклятыми осами. Ну никак не избавиться от зловредных насекомых. Наконец, выход найден: стоит только налить в бутылку липкого сиропа-приманки, как осам конец. Картинка в этой бутылке получается, правда, тошнотворная. В муках несчастных насекомых, напрасно тянущихся к видимой сквозь стекло свободе, герой усматривает некое подобие тщетных человеческих порывов. Тем паче время-то на дворе какое…

А Иван Смуровский свой рассказ «После лыж» («Звезда», № 4) стилизует под дневник развеселой дамы — распутницы, лесбиянки и вообще существа без предрассудков. Роскошный лыжный отель, рестораны, куча секса, сногсшибательные мужики, а один — представляете — даже девственник! В двадцать четыре года!!! Веселье нынешних Барби обоего пола.

«“Маршальский домик” и другие рассказы» Валерия Шабанова («Звезда», № 4) — подборка историй из быта отдаленной военной части. Пьянки, гулянки, разврат, спецдомик с парилкой для отдыха начальства и прочие прелести вконец разложившейся армии.

NON-FICTION

Страшные будни Чернобыля предстают перед читателем в очерках одного из ликвидаторов аварии Давида Гуревича («Черная быль» — «Звезда», № 4). Автор попал в Киев через два месяца после аварии. Киев встретил нас очарованием городского южного пейзажа и поначалу непонятным ощущением всеобщей агонии. Это было массовое помешательство, вызванное коллективным воздействием нескольких факторов: йодного облучения, страха, безысходности, отсутствия достоверной информации и еще чего-то, невыразимого словами, но отчетливо выражавшегося взглядами, молчанием. Может быть, это было отражением самого страшного для любого живого существа состоянием — непонимания того, что с ним происходит. Тот, кто хотя бы раз побывал на мясокомбинате, меня поймет…

Поразительные воспоминания об Отечественной войне публикует фронтовик петербуржец Марк Гитман («Моя война» — «Звезда», № 6): В этот день фрицы жгли танки термитными снарядами, которые прошивали броню, как нож масло… Куда ни посмотришь, везде лежали трупы, сиротели горевшие танки, возле них чудом вылезшие из люков танкисты с черными обгоревшими и лопнувшими, вытекшими из глазниц глазами. Всю жизнь, рассказывает автор, его преследует воспоминание: он ведет безоружного пленного, а тут артобстрел. Огонь был шквальный, мины рвались рядом с нами, сверху раздавались хлопки шрапнельных снарядов. Что было делать? И я прошил автоматной очередью спину несчастного… Совершив это подлое убийство, я в панике помчался к спасительной роще, петляя и падая...

Известный филолог, профессор Тартуского университета Леонид Столович в очерках «Военное отрочество» («Нева», № 5) вспоминает блокаду, которую пережил подростком. Уцелел парень чудом, хотя смерть ходила по пятам. Полутонная бомба, например, пишет он, пробив семь этажей, по чистой случайности не добралась до подвала, где укрывались жильцы дома. Одна из бомб на его глазах угодила прямо в очередь перед булочной на Фонтанке. Сквозь все воспоминания проходят стихи автора, которые он начал писать еще до войны в студии ленинградского Дворца пионеров.

К 80-летию со дня рождения Натана Эйдельмана Мариэтта Чудакова приурочивает очерк под названием «Почто, мой друг…» («Звезда», № 5). Останавливается она на последних трех годах его жизни. И, в частности, — на известной переписке Эйдельмана с Виктором Астафьевым.

Обзор подготовила Евгения Щеглова

Журнал «Континент», 2010, № 145

http://magazines.russ.ru/continent/2010/145/lo25.html