Жизнь и творчество русской писательницы М.В. Ямщиковой
(1872 - 1959)
Тимофеева Светлана Николаевна,
библиотекарь,
библиотека-филиал № 3 «Родник» ЦБС г. Пскова
Особое место в творчестве М.В. Ямщиковой – литературный псевдоним Ал. Алтаев - занимает ее рукопись «Гдовщина», которая хранится в Древлехранилище Псковского музея-заповедника.
Как писала сама Маргарита Владимировна, - это «шестьдесят лет на исконно-русской, любимой земле».
Впервые приехала она на эту землю в 1895 году к своей петербургской подруге, Варваре Николаевне Писаревой, у которой было имение в Гдовском уезде в местечке Лог, в
Вот как описывает этот первый приезд писательница.: «Лето 1895 года, чудесное жаркое лето. К станции Белая, между Лугой и Псковом, из погоста Лосицы, за нами должны были выслать лошадей...
В железнодорожном расписании возле названия «Белая», была изображена чарочка, что значило: вокзал имеет буфет».
Потом эта станция «Белая» будет ее постоянным пунктом, только названия у станции будут и «Струга - Белая», а, когда она с дочерью приедет сюда в 1920 году уже не из Петербурга, как раньше, а из Москвы, станция будет называться, как и сейчас, «Струги Красные». Закончилась гражданская война, и слово «Белая» вызывало негативную реакцию. И встретила ее станция с новым названием весьма неприветливо.
«Кроме носильных вещей нужно было захватить и еду, хотя бы на дорогу... Необходимо обсудить, чем мы будем в деревне жить. Деньги, как известно, играют относительную роль. Слышно, что советские «миллионы» не принимаются в некоторых городах и селах. Там признают одни только «керенки» и серебро. Мы собрали все, что могли скопить из этого рода платежных знаков да еще то, в чем всегда чувствовалась в деревне нужда: соль, ситец, кое-что из старой одежды. В деревне и раньше бывали рады всякому клочку фабричной ткани».
Перед отъездом из Москвы, в Кремле, ей «дали... на дорогу паек и задание: привезти в Отдел работы в деревне при ЦК партии, для журнала «Красный пахарь», информацию о жизни и настроении крестьян».
Вещей набралось много. Они с дочерью знали, что встречать в Стругах их никто не будет, но предполагали, что вещи можно будет оставить в камере хранения. Но камеры хранения не было, и вокзала практически тоже не было. В соседних домах взять вещи на хранение отказались, мало ли там будет бомба, а висеть за это на дереве никому не хотелось. Все были напуганы постоянной сменой власти в Гражданскую войну. В конце концов, нашлась женщина с лошадью, которая ехала почти до Лосиц. Она их и подвезла. Страшным был ее рассказ. Как она говорила, всю войну вдоль дороги кто-нибудь висел. Приходили белые - вешали, приходили красные - вешали. Особенно зверствовали те, кто был не из этих мест. Возница рассказала, как погиб земский начальник, которого все уважали: «Была я тем часом в поле... Гляжу, ведут кого-то... Видать, красные пришли, что ничего о нашей жизни не знают. И ведут они кого-то на расправу... Наш земский!.. У меня с собою был в мешке хлеб со свининой... Я ему и отдала половину. Он взял и поклонился мне, молчком и не глядя, низко-низко, в пояс, по-старинному... Без всяких разговоров велели рыть яму. Он и вырыл по приказу, а его... одним выстрелом... Ну, а потом в эту самую яму и зарыли».
И позже она будет приезжать на эту станцию уже прямым поездом из Москвы: «Теперь и переезд в милые родные места проходит иным железнодорожным маршрутом. Не через Ленинград, где приходилось ждать целый день поезда по Варшавской железной дороге. А прямым путем от Москвы до Струг в прицепном вагоне через Бологое, Старую Руссу и Псков. Стояли на многих станциях часами. Особенно - в Бологое, дожидаясь поезда из Рыбинска девять часов и в Пскове - два часа. В Струги приезжаем не утром, а в двенадцать ночи».
Но это было уже позже, а первый приезд:
«Ехать предстояло сорок пять верст по шоссе. Шоссе давно не чинилось...
Мелькают верстовые столбы, придорожные кресты, зеленые всходы полей... И смешные названия поселков.
- Щир, - объявляет возница. - Здесь господа живут и дачники... А дальше Выборово, потом Сковородка.
- Сковородка?- переспрашиваю я.
- Она самая. А там пойдут близко одно к одному... У нас так и говорят, коли оттелева едут: «Ждать милости на Сковородку»... Ждан и, значит, Миляжи и Сковородка».
Последние годы поездки были реже, и были они через Ленинград, а оттуда на грузовом такси до Лога. В «Гдовщине» Маргарита Владимировна пишет: «Многих из москвичей удивляли наши необъяснимые с их стороны увлечение и привязанность к краю, в который так трудно и порой даже опасно добираться из столицы, изобилующей прекрасными дачными местами. А наше отвращение к путевкам на курорты, в санатории и дома отдыха они считали просто нелепым чудачеством».
До этого с деревней она не встречалась. Среда ее обитания - актеры, художники, студенты, - но никак не крестьяне.
И знакомство с людьми «от земли» для нее оказалось открытием. Она писала: «В Лосицах я неожиданно попала в мир, который, несмотря на близость столицы, не успел еще заменить первобытный уклад на новый, заимствованный из Запада. Этот мир все еще питался заветами древней Псковщины. Здесь носили самодельную обувь из свиной кожи -«дуплянки» и «поршни», с черными ремнями вокруг ноги...
Пили свое вино с брагой из хмеля и солода... Вечерами «по загуменьям» водили старые хороводы».
Она знакомилась с нравами жителей деревни, а в ее речи появляются новые, необычные для нее слова «лавы», «загуменья», «рига», «супрядки» и др.
Здесь писательница встречает древние захоронения - «жальники»: «Великое множество таких могил в наших местах. Обложены они кругом камнями, что забором. Не так уж и тяжелы те камни, а все меж собой согласные... И лежат покойники в новом своем дому со всем, что им надобно: с ними зарыты не только чашки с зерном, а и мечи для обороны от врага, и сокровища: и серьга золотая, и запястье серебряное, и цепь нагрудная, и золотой убор, и пояса, и ожерелья... Все, что было припасено за жизнь. И спят они спокойно, положенные на бочок, не по-теперешнему — навзничь... Видно, уж таков у них свычай-обычай в те времена».
Потряс ее красивый русский обычай проводов милого в чужую сторону: «В начале леса находилась часть дороги, овеянная воспоминаниями векового обычая этого края. Там обращали на себя внимание молодые березки. На ветвях их висели длинные, большею частью выцветшие уже, шелковые или ситцевые ленты. Когда ветер колыхал ветви, ленты шевелились, точно стараясь напомнить о себе, рассказать старую не сказку, а быль, полную печали и любви.
Девушки приходили сюда провожать своих милых на очередную службу в армии. А то и того горше - на войну... Переступит девушка такой «порог» былых гулянок - веснянок и не пойдет дальше, - только махнет рукой и повернет обратно... Далее не посмотрит больше на березку, на которой провисла ее лента... Сама она выдернула ее из косы, сама отдала милому, а он, пригнув верхушку тонкой еще березки, завил одну из верхних веток и скрепит его крепко-накрепко лентой суженой. И должен висеть этот живой венок до тех пор, пока не вернется парень в родную деревню.
Тогда он снова придет сюда с невестой, опять наклонит деревце, разовьет венок, а полинялую, часто полуистлевшую ленту, что свято хранила девичью верность, пожалуй, пожалеет, - не бросит. Может и сохранит, вместе с венчальными свечами в красном углу.
Но коли парня убьет вражеской пулей или умрет он на чужбине, или насовсем уедет в чужую сторону, забыв свою милую, или сама девушка, не дождавшись его, выйдет замуж за другого, некому тогда будет развить венок... И будет он висеть десятки лет, пока совсем не истлеет, а лесные птицы не разнесут волоконцами на подстилку своих гнезд. И останется "на ветке может только какой-нибудь унылый грязный обрывок...
Чудесное и сладостно-грустное это место на опушке белоствольных русских берез, что воспеты в старинных русских песнях, что вошли в корень жизни русской деревни!».
Она писала: «Гдовская земля - льняная земля. Льны издавна славились по всей Псковщине. А Гдов занимал не последнее место среди «пригородов» древнего Пскова. И мало в какой избе не было в сенях и клети сундуков, на манер прадедовских ларцев или украинских «скрынь», набитых до верха холстами и девичьими рукоделиями».
В Лосицах и окрестностях издавна жили не только русские, но и эстонцы, которых привлекали земли. Эстонцы выглядели по-другому, у них не было домотканой одежды, мужчины ходили в костюмах, соблюдали свои обычаи. И опять из «Гдовщины»:
«... слово «барин» не имело тут такого прямого значения, какое привычно слуху, и какое стало с революцией анахронизмом. Оно означало скорее - «горожанин», человек, живущий постоянно в городе. И форма одежды не играла, в данном случае, значения потому, что «пиджак» был обычным одеянием эстонцев, таких же пахарей-крестьян».
«Раз в лето, на «Иванов день» - 24 июня, у нас была еще приманка, собиравшая на новом кладбище, под купами берез и сосен, у маленькой старинной церковки «Митрофания» толпы народа... С телег сходили дальние эстонцы и мешались с ближними - соседними. На небольшой черной кафедре появлялся «кистор» - лютеранский священнослужитель и произносил проповедь. Эстонцы чудесным слаженным хором подпевали ему...
И на Троицу уже не эстонцы, а местные русские крестьяне устраивали нечто вроде крохотной ярмарочки, возле большой церкви».
И то, что было вначале экзотикой, со временем становится близким и родным. Родными стали жители этого края, и она для них уже не чужая. В «Гдовщине» она пишет: «Вся повседневность была у меня перед глазами. Я знала, каким полем они особенно дорожили, где «земля больно хороша». Знала, у кого пала от кроволочки корова, а у кого телилась… я... охотно помогала крестьянам «насаживать» осенью ригу. Я любила уютный дымок риги, и, уходя с нее…, с удовольствием шла к знакомым соседям ужинать горячей картошкой с топленым молоком».
Ее приглашают на деревенскую свадьбу быть посаженной матерью: «Повезли жениха с невестою на праздничных телегах, с «шарочками» - бубенчиками и пестрыми ленточками на дуге и гривах лошадей в нашу лосицкую церковь. Там их честь честью обвенчали... Мы должны были встретить молодых хлебом-солью...
Мы двинулись на свадебный пир. На первом месте на подушках усадили молодых... Перед молодыми лежала традиционная «свинина» - символ достатка - кусок свиного сала, мастерски украшенный квадратиками из свиной шкуры с воткнутыми в них зубчиками чеснока, и «воля» - символ девичьей воли - тщательно разукрашенная кудрявая елочка, загодя специально выбранная. Эту «волю» любимая подруга невесты передавала после венца жениху как знак того, что теперь «воля» молодой жены принадлежит только ему.
Согласно обычаю, молодые ничего не ели с самого утра. Их должны были покормить как бы «тайком», без гостей, где-нибудь в уголочке. Они только присутствовали и принимали поздравления».
В одном из писем в 50-ые годы Маргарита Владимировна писала: «Эту сторону я знаю 60 лет подряд и хронику пишу с первого дня, когда ваксу употребляли как мазь от ломоты, скороход старик ходил за 75 верст за 25 коп., а мужик от медведей укладывал на своем поле Миколу Чудотворца, а когда Микола не помог, он стегал икону ремнем. Я записывала все, потому что имела особую связь и содружество с крестьянами».
В этом и ценность этой книги. Маргарите Владимировне интересны судьбы людей, и для нас они становятся тоже близкими знакомыми. Два лосицких священника. У одного она снимала дачу, когда первый раз приехала в Лосицы. Второй - отец Павел Романовский, был когда-то социал-революционером, приехал в Лосицы и там остался. Решил построить школу, собрал по подписному листу деньги, кирпич делал сам с помощниками, часть продавал, часть пускал на фундамент. Помещица из Ляд Веригина дала ему старый лес с условием, что он сразу его вывезет. А начиналась весна, вывозить нужно было через Плюссу: «Сказал: «Братцы, с Богом!.. Я первый попробую, а вы - за мною». Перекрестился размашисто и повел коня на лед. Прошло все благополучно. - «Ну, и мы, батя, за тобою»... С каким оживлением говорил тогда отец Павел:«Меня вот спрашивают: почему я строю школу церковно-приходскую, а не земскую. А я вот что отвечу: мне так легче. С архиереем я проще договорюсь, чем с властями гражданскими. Там властей больно много... Везде крамолу одну видят».
И стоит это здание по-прежнему. А отец Павел в 30-ые годы был арестован и не вернулся.
Когда читаешь учебники по истории, то за событиями, как правило, не видишь людей. А здесь 60 лет истории нашего края. Истории, которая проходит через судьбы конкретных людей.
«Культурный рост подсказал крестьянам... организовать правильное почтовое сообщение. В деревнях набирали людей, которым поручали заботу о местной корреспонденции. На избах избранников появлялись почтовые ящики. Получение письма обгладывалось сбором в одну копейку, которая шла в пользу зав. ящиком. Отправка была бесплатной - письмо с маркой просто опускалось в ящик, и в известный час содержание ящика направлялось на настоящую почту».
Лето 1914 года Маргарита Владимировна с Людмилой живет в имении Пестка у Дмитриевой Марии Львовны. Сын Марии Львовны, Костя, стал мужем Людмилы: «Получение газет стало теперь одной из целей для массовых прогулок в Лосицы... Все, от мала до велика, сгорали от нетерпения узнать как можно больше и скорее о предстоящей войне. Местное население... охватила тревога: в волость требовалась деревенская молодежь и запасные. Бабы стонали, что им одним не справиться с полевыми работами. А зимою без мужиков и вовсе станет холодно и голодно... В газетах встречаются знакомые фамилии назначенных на военные посты... Все охвачены волнением... Вероятно, это заметно, т.к. даже петух..., породистый…, неизменно приходивший под балкон к чтению газет, реагировал выразительно на каждое сообщение военного характера. А объявление о войне он принял, пожалуй, взволнованнее всех: так закричал «дурным» голосом и захлопал крыльями на весь цветник, что мы невольно рассмеялись». Так было встречено известие о войне, которая положила начало страшному расколу в стране.
И так год за годом история нашего древнего края.
20-ый год, когда она с дочерью после 3-летнего перерыва приехала в деревню. Потом - 1925 год - разговор с крестьянином: «Пришли... откуда-то, - будто начальство над нами командовать. Ну, хорошо, командуй, да только с умом. А ума-то у этих и не хватало... Деревню они вовсе не знали. В позапрошлом году у нас скотину отбирали, не то в город отправлять, не то еще куда... Только они скотину не погнали гуртом..., а тут же ее порешили - прирезали. А куда доставить не спросили и ждали распоряжения. Стояло погожее лето, - солнышко так и жарит. Люди живые и те сомлели. А мясо на солнце лежит, - от него уже дух пошел... Ну, зарыли все, как есть, в землю. А мы без скотины остались».
Появление в деревне тракторов и комбайнов. Раскулачивание, когда давалась разнарядка выявить в деревне 25% кулаков. «Шептуны», из-за которых в 30-ые годы без вести пропадали часто невинные люди: «В нашем лесном углу... не скоро появляются технические новинки. Но радио дошло до нас раньше другого... Митя Гориневский..., решил устроить у себя детекторный приемник и таким образом иметь всестороннюю информацию». И хотя радио у него практически не работало, но «нашлись «шептуны». «Этот большой парень старается сблизиться с населением, чтобы вести исподволь «диверсионно-шпионскую пропаганду». Митю арестовали, правда, быстро выпустили, но в 1937 году его забрали совсем. Митя Гориневский был мужем Ольги Гориневской, это к ее матери, Варваре Николаевне, приехала в 1895 году Маргарита Владимировна со своей маленькой дочерью Люсей. И знала она Олю почти с рождения.
И еще о новых людях, которые появились в деревне. Партийное собрание, на которое писательница решила пойти. Вопрос стоял об учителе лосицокой школы Горячеве.
«Суть дела была в том, что он «манкировал» занятиями... А к тому же «несмотря на то, что он состоял в браке, разлагал население на глазах у учащихся, предаваясь сексуальным излишествам и «компроментируя» многих честных гражданок»...
Сидящие на скамейках мужики и бабы недоуменно хлопали глазами, не соображая, какую вину ставят учителю...
Старуха покорно встала
- Что касаемо этих самых... «сексулей»,.. я у него таких не видала... Газеты, правда, читал, а вот «сексулей» не приносил. Книжки еще и тетрадки... Но что вот на девок наших заглядывался — точно, - и побожиться могу... Да бог с ними, с девками-то, - каждая должна свою честь беречь, раз к ней пристает женатый... А вот насчет «сексулей», так присягу приму, их у него ни разу не видала».
Появились люди, которые не знали и не хотели знать язык деревенских жителей, не хотели говорить на этом языке. 1940 год — укрупнение деревень, поселения должны быть только в колхозах. Дома из поселков должны быть перенесены. И Маргарита Владимировна встает на защиту Большого Логовского дома, как все его называли. Дом отстояли, и он стоит на берегу Плюссы, предположительно, с 1810 года.
Выстоял он и в годы Великой Отечественной войны.
После войны писательница впервые оказалась в Логу в 1950 году: «Многое переменилось в нашем краю за 10 лет моего отсутствия. Большою новостью явились пришлые люди, которых пригнала к нам война из их разрушенных гнезд...
Ряд следовавших друг за другом суровых зим погубил у нас яблони, выморозил и лесные ягоды... Это ударило по интересам охотников: лесной и болотной птицы стало меньше. Да и охотники тоже как-то перевелись в наших краях, перекочевали в город...
Большой зверь устроился у нас привольно, не тревожимый ружейными выстрелами».
Она вспоминает березы, которые были символом верности в то время, когда она впервые ступила на Гдовскую землю, и с грустью констатировала: «Казалось, что-то новое и безнравственное вошло в психологию молодежи. Куда девалась святость обещаний юноши, страх обидеть, оскорбить девушку? Неужели все это сменилось преступным легкомыслием и безнравственностью?
Изменились правы, изменилось многое другое. Я понимала — это переходный возраст целого народа, поднимающегося на новую ступень развития. Трудный период и для отдельного человека. А здесь — целый народ...
У меня закружилась голова от мысли о глобальности вставшей передо мной исторической картины. Промелькнула осень
И вдруг я особенно ясно почувствовала свою старость...
Стало холодно и как-то неуютно.
А за окном снова зеленел сад, старый, поредевший».
