Творческий путь Николая Языкова
Степанова Татьяна Алексеевна,
заведующая центром методической поддержки
Псковской областной библиотеки для детей и юношества им. В. А. Каверина
Перенесемся мысленным взором на северо-западный берег Чудского озера в ноябрьский день 1822 года, когда 19-летний Николай Языков приехал из Петербурга в Дерпт. Он увидел Чудское озеро, еще не замёрзшее. Тёмная вода сливалась с туманным горизонтом. Оно глядело морем. Прямо через озеро (а это 56 верст) и дальше до Ильменя - Господин Великий Новгород. С этой вот стороны подошли рыцари-крестоносцы, а с той – воины Александра Невского. Чудское озеро было покрыто льдом, однако, ещё не очень крепким. О, сколько ещё не воспето славных подвигов!
Не облака ль сверкают и гремят,
Не озеро ль Чудское расшумелось?
Не облака сверкают и гремят,
Не озеро Чудское расшумелось -
Враги Христа с Винандовым полком сшибаются…
(Из поэмы «Меченосец Аран»).
Город Дерпт многие века стоял в центре таких событий, что не мог не волновать воображения стихотворца. В этом суровом краю, зажатом между Финским и Рижским заливами с одной стороны, Чудским и Псковскими озёрами с другой, часто вспыхивали восстания и войны. Отсюда немцы, поляки, шведы угрожали Пскову и Новгороду. В 1030 году в середине земли эстов князь Ярослав Мудрый поставил город Юрьев, переименованный завладевшими им позже немцами, в Дерпт. Тесня крестоносцев, трижды отвоёвывала Русь древний Юрьев, - сначала Иван Грозный, потом Алексей Михайлович и, наконец, Пётр. Пётр приказал восстановить здесь университет (открытый ещё в конце XVII века).
Вскоре после приезда в Дерпт Языков пишет братьям, что «чувствует в себе большое преображение». «Теперь только дай мне Бог здоровья, а я, кажется, пошел на стать. О, я теперь почти совершенно счастлив! Сердечно благодарен всем, кои подали мне смелую мысль переменить мою жизнь, вялую и унижающую внутреннего человека, на деятельность благородную и прекрасную блестящими видами будущего!».
Моя любимая страна,
Где ожил я, где я впервые
Узнал восторги удалые…
В университете Языков слушает лекции по истории и географии России, по физике, римской истории, географии мира, ботанике, истории русской литературы. Учит немецкий, английский, французский языки. И «до петухов» читает книги. Даже по сравнительно небольшой опубликованной части переписки Языкова видно, насколько обширен круг его знаний. «Я не участвую ни в балах, ни в собраниях, ни в танцах, ни в фантах; мне кажется, что, танцуя, вытряхаешь ум из головы».
С первых же дней Языков начал в Дерпте писать стихи. С каждым письмом он посылает что-нибудь своё в Петербург. В Дерпте-то Языков и стал поэтом. «Студентские» стихи, вольнолюбивая лирика, стихи о любви – всё зарождалось в дерптские годы.
Поэт свободен. Что награда
Его высокого труда?
Не милость царственного взгляда,
Не золото и не звезда.
Первый признак этой свободы – своя воля, нестеснённая и непринуждённая – в полной мере проявляется в поэзии Языкова в Дерпте. Отныне и навсегда Языков останется в точном смысле этого слова оригинальным поэтом. У него нет ни переводов, ни заимствованных поэтических тем.
Любознательность юного Языкова неистощима. Он ездил в Изборск, Печоры, изучая остатки старины. Друзья любили его и за редкую доброту и гордились его поэтическим талантом. Все его стихи выучивались наизусть, песни его клались на музыку и с любовью распевались студенческим хором. Это были счастливейшие дни жизни поэта. И в стихах позднего периода поэт не раз обращался к ослепительным ярким дням своей радостной весны.
Он воспевает Чудское озеро. Стихи о Чудском озере «Две картины» появились в альманахе Рылеева «Полярная звезда» в 1826 году.
Прекрасно озеро Чудское,
Когда над ним светило дня
Из синих вод, как шар огня,
Встаёт в торжественном покое:
Его красой озарена,
Цветами радуги играя,
Лежит равнина водяная,
Необозрима и пышна;
Прохлада утренняя веет,
Едва колышутся леса;
Как блёстки золота, светлеет
Их переливная роса;
У пробудившегося брега
Стоят, готовые для бега,
И тихо плещут паруса;
На лодках мрежи собирая,
Рыбак взывает и поёт,
И песня русская, живая
Разносится по глади вод.
Прекрасно озеро Чудское,
Когда блистательным столбом
Светило искрится ночное
В его кристалле голубом:
Как тень, отброшенная тучей,
Вдоль искривленных берегов
Чернеют образы лесов,
И кое-где огонь плавучий
Горит на челнах рыбаков;
Безмолвна синяя пучина,
В дубровах мрак и тишина,
Небес далёкая равнина
Сиянья мирного полна;
Лишь изредка, с богатым ловом
Подъемля сети из воды,
Рыбак живит весёлым словом
Своих товарищей труды;
Или путём дугообразным
С небесных падая высот,
Звезда над озером блеснёт,
Огнём рассыплется алмазным
И в отдаленьи пропадёт.
Языков прожил в Дерпте шесть с половиной лет (до лета 1829 года), уезжая оттуда лишь на короткое время в Петербург, в Москву и в Псковскую губернию.
Общим другом Пушкина и Языкова был сосед Пушкина по Михайловскому имению Алексей Вульф, также учившийся в Дерпте. Осенью 1824 года опальный Пушкин послал Вульфу из Михайловской ссылки письмо:
Здравствуй, Вульф, приятель мой!
Приезжай сюда зимой,
Да Языкова – поэта
Затащи ко мне с собой
Погулять верхом порой,
Пострелять из пистолета.
Встреча поэтов произошла лишь через год, летом 1826 года. Языков приехал в гости к Алексею Вульфу, в Тригорское. Сохранилось свидетельство Вульфа о том, как застенчивый Языков был именно «доставлен» им в Тригорское и Михайловское, потому что «Языков… был не из тех, которые податливы на знакомства, его всегда надо было неволею привезти и познакомить даже с такими людьми, с которыми внутренне он давно желал познакомиться, до чего застенчив и скромен был этот человек, являвшийся по стихам своим господином совершенно иного характера».
Но при всей застенчивости Языкова из его писем видно, что он стремился в те края, где жил опальный поэт. В мае 1826 года Языков пишет старшему брату: «Вот тебе новость о мне самом: в начале наших летних каникул я поеду на несколько дней к Пушкину. Кроме удовлетворения любопытства познакомиться с человеком необыкновенным, это путешествие имеет ещё и цель поэтическую: увижу Изборск, Псков, Печоры – места священные Музе Русской, а ты знаешь, как они на меня действуют!».
В середине 1826 года Языков прибыл в Тригорское. В семействе Осиповой он был встречен очень радушно. Увидел он «И три горы, и дом красивый, И светлой Сороти извивы». Открылись перед его взором
И те отлогости, те нивы,
Из-за которых вдалеке,
На вороном аргамаке,
Заморской шляпою покрытый,
Спеша в Тригорское, один
Вольтер, и Гёте, и Расин
Являлся Пушкин знаменитый.
Компания молодёжи, собравшейся в Тригорском, проводила время очень весело. Шутили, смеялись, купались, гуляли в парке над Соротью.
Пушкин и Языков декламировали стихи, о многом переговорили. Как воспоминание о днях, соединивших поэтов дружбой, в августе 1826 года было написано новое послание к Пушкину:
О ты, чья дружба мне дороже
Приветов ласковой молвы,
Милее девицы пригожей,
Святее царской головы!
В ответ на послание Языкова последовали пленительные пушкинские строки, истинный портрет юного Языкова, вдохновенного поэта:
Языков, кто тебе внушил
Твоё посланье удалое?
Как ты шалишь и как ты мил,
Какой избыток чувств и сил,
Какое буйство молодое!
Чем – прежде всего – остался на нашем слуху Языков? Знаменитым стихотворением «Пловец», неотделимым от знаменитой мелодии Константина Вильбоа. Стоит открыть книгу и прочесть: «Нелюдимо наше море…», как явственно услышим внутренне голоса певцов.
Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно;
В роковом его просторе
Много бед погребено.
Смело, братья! Ветром полный
Парус мой направил я:
Полетит на скользки волны
Быстрокрылая ладья!
Облака бегут над морем,
Крепнет ветер, зыбь черней,
Будет буря: мы поспорим,
И помужествуем с ней!
Смело, братья! Туча грянет,
Закипит громада вод,
Выше вал сердитый встанет,
Глубже бездна упадёт!
Там, за далью непогоды,
Есть блаженная страна:
Не темнеют небосводы,
Не проходит тишина.
Но туда выносят волны
Только сильного душой!..
Смело, братья, бурей полный
Прям и крепок парус мой.
Стихотворение было написано в конце 1830 года, когда поэт уже оставил Дерпт и жил на Волге в родовом имении. Но как знать, не вспоминал ли он бушующее Чудское озеро, которое местные жители исстари называли морем, каким оно было в непогоду, в бурю. Ревёт ветер, волны ходят чёрные, ужасные… Суда жмутся к берегу. Но и тогда находится иной смельчак: буря шумит, как в море, а он ставит парус и мчится во мрак, полный смелого духа.
Когда Иван Киреевский торжественно предрекал языковскому «Пловцу»: «он не утонет», речь, понятно, не шла о поплавке мелодии, судьба стихотворения виделась самостоятельной.
Нелюдимо наше море,
День и ночь шумит оно;
В роковом его просторе
Много бед погребено, -
вот случай, когда понимаешь правоту Гоголя, сказавшего, что фамилия Языкова не даром ему пришлась, и он владеет языком, как араб конём своим. Четырёхстопный хорей, словно бы созданный для проявления физической, наружу рвущейся энергии, словом, коварный хорей укрощён, как норовистый конь. Он сохранил свой мажор, но звучит удивительно достойно. Опорное и постоянное «о» властно организует строфу («море… ночь… оно… роковом его просторе… много… погребено…»). Звуковая картина растёт из словосочетания «наше море» и вырастает в приглушенный шум и угрожающий рокот («шумит… роковом… просторе… погребено», - эти «ш» и «р» отметили самые знаменитые слова четверостишья).
Мир увиден крупно. По – юношески:
Облака бегут над морем,
Крепнет буря, зыбь черней.
Будет буря: мы поспорим
И помужествуем с ней.
И тут не уйти ещё от одного прославленного стихотворения (тоже ставшего прославленным романсом), от лермонтовского «Паруса», близкого «Пловцу» хотя бы и тематически.
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…-
Это как детский рисунок, чётко, без полутонов распределивший цвета, голубой – волны и золотой – солнца. И если у Языкова цвета иные, то это зависит от объективной, а не субъективной картины мира и моря, от того, что видишь, а не от того, как видишь.
Но языковская юность не лермонтовская.
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой, -
Как здесь уже заметен лермонтовский скепсис, с годами все ужесточавшийся, а пока хоть и не отравляющей радости, не снимающий молодой целеустремлённости в опасность, в бурю, но незаметно оттеняющий её. Ведь всего несколькими днями (не годами, не месяцами) прежде «Паруса» Лермонтовым написан «Челнок» - о судёнышке, погибшем в бурю:
Никто ему не вверит боле
Себя иль ноши дорогой;
Он не годится – и на воле!
Погиб – и дан ему покой!…
Горькая усмешка уже опередила романтический «Парус» и объяснила запинку в его последней строке: вот он, «покой», который «как будто» есть в буре.
Языков, рисующий несравненно более мрачную, чем в «Парусе» картину моря, казалось бы, тем более, должен предвидеть опасность. Куда там! Его пловец счастлив самой возможностью «помужествовать», он «просит бури» безо всяких «как будто»; для него даже цель, берег, - не главное.
Правда, он вспоминает о некоей «блаженной стране», хотя и не совсем ясно, что это. Упоминание для того и надобно, чтобы тут же заключить:
Но туда выносят волны
Только сильного душой!...
Смело, братья, бурей полный,
Прям и крепок парус мой.
А потому – «помужествуем»!
