К 85-летию со дня рождения выдающегося русского писателя Евгения Ивановича Носова
Михаил Еськов
Однажды Носов сказал о Льве Николаевиче Толстом, что тот голой пяткой чувствовал всю Россию. В полной мере сказанное относится и к самому Евгению Ивановичу. «Потрава», «Домой за матерью», «Храм Афродиты», «Не имей десять рублей», «Красное вино победы», «Шопен, соната номер два», «Усвятские шлемоносцы», «Алюминиевое солнце» - да и все остальное его творчество -сокровенные горести и беды народа, самый оголенный нерв России.
Евгений Носов писал не повести и рассказы, он создавал поэмы, был современным Бояном, чья грустная, омытая слезами, но возвышающая песня была слышна во всех пределах, где только обитала славянская душа, ибо все написанное им было Сказанием о Земле Русской.
Носовская проза, не говоря уже о всегдашней злободневности, широте охвата и глубине проникновения в суть жизни, многомерна и гармонична в этой многомерности. Она необыкновенно зрима: под стать реальному предмету или художественному классическому полотну. Каждое слово - это не только определенный смысл, но и звук, а страница - это нотная запись богатырской музыки. Воскрешенная как из небытия исконно русская речь корнями своими уходит во времена «Слова о полку Игореве», она так и просится в речитатив под неторопливый аккомпанемент древних гуслей. Его прозой можно лечиться. Сам строй ее без надрыва и искусственности, картины природы, всепроникающее добро, внутренняя красота героев - это божественный эликсир для любой увядающей души, лишь бы она была способна воспринимать жизнь, а не довольствоваться существованием. Из всех заповедей, которым служил Евгений Иванович, пожалуй, самой важной была заповедь: «Не лги». Ложь он не принимал ни в какую. Случилось, Виктор Петрович Астафьев, любивший повольничать с фактами, рассказывал, как он, наслаждаясь, простоял несколько часов перед знаменитой картиной в одном из музеев Испании. И вдруг Носов прервал его вольничанье: «Не сочиняй, Витька. Этой картины в Испании нет, она во Франции». Астафьев, как ни в чем не бывало, расхохотался: «Может, и во Франции... А ты что, там был?» «Чтобы знать, необязательно там быть», - и Евгений Иванович в подробностях поведал, где картина находится, как ее спасали от немцев во время войны, когда реставрировали и какие полотна убрали из зала, чтобы не мешали восприятию шедевра.
Е.И. Носов не раз говорил: «Русское искусство абсолютно доказательно. Малейшее искривление мгновенно замечается». И сам, естественно, не позволял себе никаких «искривлений», был барометром правды. На одном из писательских съездов, как тогда нередко бывало, ораторы сменяли друг друга, писательская публика в отличие от партийной вела себя, как вздумается: беседовала в коридорах, гуляла по необъятным кремлевским буфетам, благо, было на что поглазеть. Словом, зал заседаний полупустовал. И вот вбегают добровольные гонцы: «Носова объявили. Носов будет выступать». Тут же пустеют буфеты, курительные комнаты, и в зал не протиснуться.
Существует научный посыл, что передача информации, обучение невозможны без учителя, без старшего по делу, иначе останутся одни инстинкты. Евгений Иванович всем сердцем следовал этому постулату: он поставил на крыло не один десяток писателей. А уж нам, курянам, везение выпало несусветное. Нам завидовали, но нас и ценили. Побывав в носовском творческом горниле, мы обретали хорошую литературную устойчивость.
Как и некогда, ныне в русских пределах опять творится неладное. Не приведи Господь врагам верховодить на нашей земле, ведь изымут, а то и сожгут прежде всего книги Евгения Носова, ибо «здесь русский дух, здесь Русью пахнет». Но враги врагами, а как бы мы сами, подобно детям неразумным, своими руками не произвели разор собственной земле и памяти знаменитого земляка. Курский край уже давно имени Носова, пусть он с этим именем и пребывает в веках.
2. «НЕ ПИШИ ДЛЯ СЫТЫХ»
Ну а затем была сельская больница, работа над диссертацией в институте - мне было не до литературы. И все же в какой-то продых я сочинил нечто, на мой взгляд, удачное и интересное. В то зацензуренное время популярностью пользовалась «Литературная газета» и ее шестнадцатая страница. Туда я и метил. Фабула моего опуса коренилась в часто встречающейся ситуации: после женитьбы за домашними заботами, серостью житейских будней совсем недавний кипяток любви может очень быстро остыть. И что же? Неужто впереди долгие годы семейного оледенения? А чем жить?
Эту драму я и попытался изобразить. Мой герой не хотел мириться, что так непозволительно скоро вычерпана любовь. И чтобы жену заставить так же остро ощутить потерю любви, он, находясь в командировке, под видом художественного вымысла описал все свои переживания, стремясь приноровить события поближе к конкретным, узнаваемым обстоятельствам. А уж без промаха встряхнуть жену он надеялся вымыслом случайного, но трепетного романа на стороне, дескать, вот до чего доводит семейный неустрой. Возвратясь домой, он вручил рукопись жене, попросил прочесть ее тотчас. И, не отходя от двери, в предвкушении ожидаемой реакции стал ждать припадка ревности, слез, крика. Должна же его исповедь пронять жену, если у нее осталась хоть капелька прежних чувств, на самом-то деле, женишься - жаждешь любви, а не сожительства.
Через какое-то время жена вышла к нему и, словно ненужную тряпку, бросила его рукопись в стоявшее в прихожей мусорное ведро, затем привычно напустилась:
- Ну, чего стоишь столбом? Вынеси мусор да почини утюг. Без утюга - как без рук.
Рассказ я читал приятелям по институту, они были в восхищении. А один слушатель с высоким профессорским званием воскликнул: «Это шедевр!.. Как с меня списано. А название «Любовь и утюг» - прямо по Хемингуэю».
К Евгению Ивановичу я пришел под вечер. Жил он тогда в своем доме, и я застал его перед грубкой, на растопку он сноровисто в один взмах колол полешки до стружечной щепы, до тонкой лучины. Огонь с такими заготовками занимается быстро, без мороки.
Рассказ он просил оставить, а за ответом наведаться денька через два-три. Рассказ был небольшой, чтения всего-то на десять минут спрохвала. Еще три, от силы пять минут уйдет на замечания, и я помчусь начисто печатать рукопись, чтобы заслать ее в «Литературную газету». Значительной работы с рассказом не предвиделось, ведь кому бы я его не читал, - все хвалили. Естественно, хотелось мне поскорее услышать одобрение и от самого Евгения Ивановича. В общем, пустился я во все тяжкие, мол, трудно выкроить время, занят даже по выходным дням, стыдился лжи, а язык, однако, неправедно клянчил ознакомиться с моим творением желательно сейчас.
Я видел, как нехотя Евгений Иванович приткнул топор к грубке и направился за стол, где лежала моя рукопись. Я понимал, что явился не ко времени: в доме хозяйничал неуютный уличный холодок. Но предвкушение благоприятного исхода с лихвой перекрывало робкие укоры совести. Я строил уже планы, что Евгений Иванович может черкануть пару строк в газету, порекомендовать меня. Заводить речь об этом не стану, думаю, ему самому будет лестно представить удавшуюся вещь начинающего автора, своего выученика.
Сидел я, не шелохнувшись, даже дыханием боялся хоть как-то помешать чтению. Читал Евгений Иванович очень медленно, настолько медленно, что грешно подумалось, вовсе и не читает, лишь механически смотрит в бумагу, размышляя о чем-нибудь ином. Только спустя годы я свыкся с манерой Носова не скользить по тексту, как по льду, не принимать слова походя, а опускать их в свою носовскую лабораторию на предмет качества и соответствия русской словесности, на предмет зримого колорита, на предмет музыкального звучания, на предмет…
Одному Богу известно, по каким параметрам он исследовал слово в чужих и собственных произведениях. А то, что эти параметры обширны, критерии бескомпромиссны, нам можно было судить даже по малой толике Носовских рассуждений о прочитанном или услышанном.
В том рассказе я позаботился о всяческих словесных, заведомо юморных выкрутасах специально для шестнадцатой страницы «Литературки» и, разумеется, надеялся, что Евгений Иванович по достоинству оценит мои находки. Кроме того, я рассчитывал на широкую молодежную аудиторию, на ее проблемы, полагая, что и это не пройдет мимо внимания Носова.
Наконец-то перевернута последняя страница... Я не помню, как глядел на меня Евгений Иванович, не берусь сочинять. А вот его заключение запомнил хорошо:
- Не пиши для сытых.
И никакого разговора о рассказе. Расспросил меня о работе, о житейских делах. Расспросил благожелательно, заинтересованно…
3. «УЖЕ НЕ ТВОЕ»
…У Евгения Ивановича дома за гостевым столом мне вот занетерпелось прочесть отрывок из рассказа «Петька вернулся!» Какой-нибудь час назад Евгений Иванович закончил со мной обсуждение рукописи и со своими заметками вернул ее мне. Затем случились гости, и мы, как нетрудно догадаться, сели не чай пить. Ну и настал момент, когда поговорить захотелось всем и мне в том числе. Разумеется, меня распирала радость, что отдельные куски в рассказе особенно понравились Евгению Ивановичу. Вот их-то я и собирался обнародовать, полагая, раз Евгений Иванович похвалил, другим и подавно они придутся по душе.
Я читал и был доволен текстом. А то, что с самого начала, толкуя о чем-то своем, не все меня слушали, в расчет не принимал. Полагался на содержание, которое должно было пронять не говоруна даже, а любого толстокожего. У каждого человека есть нервы, они ж не луженые, обязаны воспринимать.
Говор, однако, не стихал. И когда до намеченного конца оставалось несколько строк, услышал голос Евгения Ивановича. Он тоже не выдержал, подключился к какому-то обсуждению. Все! Продолжать чтение было бы уже глупо.
- Чего же не слушаете? - не скрывая обиды, укорил я застолье. Евгений Иванович взял на себя труд осадить мою гордыню:
- Писать надо лучше.
Я задохнулся от обиды и боли. Как же так? Эти же страницы только что считал удавшимися, и вот тебе поворот совсем в другую сторону. Значит, жалел меня, когда хвалил, значит, и все остальное не годится, если эти странички плохи.
Стыдно сознаваться в содеянном, но из песни слова выкидывать не принято. В общем, вышел я на балкон, исполосовал рукопись в клочья - и на ветер. А ветер был сподручный, разметал мои обрывки и широко и далеко. В вечерней полутьме они не скоро обрели себе место на земле, еще долго и густо мерцали в воздухе белёсыми лоскутами, словно стая не нашедших ночлега встревоженных птиц.
По дороге домой попадались мои обрывки, они так и лезли под ноги. Вначале я еще переступал через них, сам не знаю для чего их берег, а затем стал шагать, как придется. От этого рассказа у меня не осталось и клочка записей, как только отпечатал его на машинке, все рукописные варианты выбросил за ненадобностью. А теперь вот выброшен и машинописный текст. Ничего не поделаешь, и в науке случается, что закрывают какую-то исследовательскую тему. Видимо, пора для себя закрыть литературную тему и всерьез переключиться на докторскую диссертацию. На том и остановил свои горячие размышления.
На другой день перед уходом с работы меня позвали к телефону.
- Миша, это Носов. Зайди ко мне.
Обычно такому приглашению я всегда радовался. В этот раз никакой радости во мне не было, потому без охоты спросил:
- Когда?
Евгений Иванович знал расписание моих занятий со студентами и, как правило, из института не зазывал к себе раньше времени.
- Сейчас, конечно. Ты же свободен, - будто чувствуя мои колебания, он не оставлял мне иного выбора.
Встретил меня Евгений Иванович обыденно, всегда так встречал. Настороженность, ожидание еще худшего, чем то, что случилось накануне, не покидало меня. Носов - нрава крутого, чему я неоднократно был свидетелем. Хотя мы давно считались, друзьями, дружбу эту он мог прекратить в любое время, многое Носов перерубал разом и навсегда.
Но его, должно быть, не занимали подобные мысли. Остроумно с мягким юмором он живописал вчерашнее гостевание. Со стыдом я ожидал, когда Евгений Иванович начнет рисовать и мое поведение. Но о моей выходке он не обмолвился ни словом.
Затем было чаепитие, как всегда неторопливое, обстоятельное. Надо отметить, Евгений Иванович на бегу ничего не делал. Не поспешал он никогда. И это чаепитие продолжалось тоже долго. Я терялся в догадках. Зачем он меня позвал? Чтобы вдвоем чаёк попить? Ой, ли! Чаёк, конечно, и раньше случался нередко, но он непременно сопровождал какое-нибудь дело. А что сегодня?
Ничего особенного так и не произошло. Я засобирался уходить.
- Ну, ладно, - отпускал меня Евгений Иванович. - Не залегай под камень.
Это напутствие означало, чтобы из виду не пропадал надолго. «Опять залег под камень», - всякий раз следовал упрек, если каких-нибудь два или три дня я не бывал у него дома.
К двери Евгений Иванович принес мне пухлую канцелярскую папку. Подумалось: «Чью-нибудь рукопись дает почитать».
- Ветром разнесло далеко… Даже в парке попадались. Отдельные куски так и не нашлись, но их легко можно восстановить.
Не поняв, о чем говорит Евгений Иванович, я сунул пружинящую папку в подмышку.
- Да ты погляди, погляди, - требовал он.
Развязав тесемки, я распахнул папку. Господи, мой «Петька»… Вернулся мой «Петька...»!
- Вещь получилась. Теперь уже не твое дело распоряжаться ею так, как ты распорядился, - услышал я напутствие.
Новую распечатку делал в нескольких экземплярах. Обжегшись на молоке, на воду дуешь. Евгений Иванович так скрупулезно подклеил все на свои места, что мне не составило большого труда вернуть в пробелы утраченные слова и часть предложений.
Сохранив этот рассказ, Евгений Иванович, по сути, сберег последующие мои произведения, ибо без того рассказа, думается, не принялся бы и за всё остальное.
(Из книги Михаила Еськова «Свет в окошке», г. Курск: OAO «ИПП «Курск» 2005. - 480 с.)
