Сергей Лишаев

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.

А. С. Пушкин

Книжная культура в пространстве инноваций. Сегодня, когда обновление становится хроническим, рутинным, нас все чаще удивляет не новое, а неизменное, демонстрирующее способность к сопротивлению логике принудительных инноваций. Особенной, интересной оказывается уже не новизна нового, а сохранность хорошо знакомого, старого, давно существующего. Одним из примеров сохранности старого может служить книга. Именно судьба печатной книги, со всех сторон омываемой электронными медиа, будет предметом осмысления в этом эссе.

К наиболее примечательным новациям последнего времени можно отнести радикальное изменение способов фиксации и доставки текстов читателю. Я говорю о феномене оцифрованного (экранного) слова, вытеснившего рукопись из большинства областей, в которых когда-то (15–20 лет назад) она была широко востребована. Рукописей больше нет, ручное письмо свелось к подписям под документами, к обиходным маргиналиям (“Суп в холодильнике”, “Клава, срочно позвони Ивану Петровичу”), к экспрессивным надписям на заборах и к урокам правописания в школе (“Мама мыла раму”).

В такой обстановке можно было ожидать — и многие этого ждали, что судьбу рукописи разделят и печатные издания. В пользу неутешительного для книги прогноза свидетельствовали очевидные преимущества экранного слова: набранный с помощью клавиатуры и размещенный в Сети текст доходит до потребителя значительно быстрее, чем в том случае, когда его доставку обеспечивает громоздкая система производства и распространения книжной продукции. Что уж тут говорить о разнице в стоимости между публикацией в Сети и в типографии! Тем не менее печатное слово, не связанное коротким поводком новостного режима, хорошо “держит удар” и позиций своих сдавать не собирается (1) . Вопреки пессимистическим прогнозам, издательская инфраструктура продолжает успешно функционировать: книги издаются, продаются и рецензируются, книжные ярмарки собирают тысячные толпы, библиотеки работают, etc. И пусть крупные книгохранилища уже обзавелись электронными каталогами и заняты переводом книг в электронный формат, важно то, что ни одна из библиотек не отказалась от дальнейшего пополнения своих книжных фондов. О чем все это свидетельствует? О том, что на месте старой модели функционирования запечатленного слова, предполагавшей движение от рукописи к печати, складывается новая (и тоже двухполюсная) система: от печати — к экрану.

Формирование электронно-печатной модели поднимает вопросы, ответ на которые найти непросто. Эти вопросы можно сформулировать следующим образом. За счет каких ресурсов книга удерживает свои позиции на площадке публичного обмена тестами? Почему экранное слово не смогло (пока не смогло?) взять на себя функции книги и журнала в их бумажном исполнении? Какая судьба ожидает книгу в будущем?

Тезис, который я буду защищать в этом эссе, можно сформулировать следующим образом: жизнеспособность печатного слова питается прежде всего стремлением авторов к признанию и читательской потребностью иметь “навигационное оборудование” для ориентации в бурном потоке публикаций. Позволю себе высказать предположение, что рубежи, на которых закрепилось сегодня печатное слово, будут удерживаться им, пока люди не утратят вкуса к авторским высказываниям в форме текста и пока сами авторы не перестанут стремиться (по удачному выражению А. К. Секацкого) к “бытию-в-признанности” (2) .

При этом я вовсе не настаиваю на том, что свою медийную нишу печатное слово удерживает исключительно за счет воли авторов к общественному признанию. К сохранению книжной культуры причастны и иные силы. Но меня здесь интересуют только те из них, которые питает борьба авторов за признание.

Слово, смерть, признание. С давних пор создание текста (неважно — художественного повествования, научного исследования, философской медитации или поэтического творения) означало выход автора в публичное пространство, и было одним из действенных способов утверждения индивидуальности за пределами жесткого лимита ее земного присутствия (присутствия при теле). Язык — это не только так-то и так-то понятый мир, не только способ присутствия в мире, не только средство общения и познания, но еще и канал самоутверждения в другом, способ выхода индивидуальности в большое время истории. Не стоит забывать, что воля к бытию-в-признанности в конечном счете питается волей к преодолению конечности человеческого присутствия. Ведь в замкнутом круге мира сего одним из самых надежных, проверенных и доступных (хотя и паллиативных) способов продления “я-присутствия” остается сверхпрочная капсула авторского текста.

В архаических обществах проблемы утверждения индивидуальности во времени еще не существовало, так как отсутствовал самостоятельный, обособившийся от родового тела индивид: нет субъекта, нет и проблемы его признания “дальними другими”. До тех пор, пока признание со стороны другого (в дописьменных культурах) ограничивалось признанием со стороны ближних (родственников, друзей, соседей), то есть тех, кто с тобой жил, кто тебя слушал или о тебе слышал (слух и слухи), мы можем говорить только о предварении “бытия-в-признанности” как особого экзистенциального проекта. В дописьменных культурах человек мог продлить свое присутствие только через память своих близких. Память недолгая и ненадежная.

С изобретением письменности ситуация существенно изменилась. Для писателей Древнего мира проблема признанности существовала, хотя и не имела той остроты, которую приобрела позднее, в Новое время (3). По мере созревания в лоне христианской цивилизации автономной личности потребность в продлении персонального присутствия в другом и через другого существенно укрепилась.

Однако в средневековой Европе борьбе авторов за признание препятствовала установка на борьбу с грехами тщеславия и гордыни. Для средневековой культуры вера в Господа и Его Милосердие, надежда на спасение и воскресение весили куда больше, чем любовь и признание со стороны современников и потомков. Вот почему созревавшая в недрах христианского мира индивидуальность не получала действенных стимулов к самоутверждению в горизонтальном измерении мира сего. Многие сочинения средневековых авторов оставались анонимными, а проблемы плагиата не существовало. Бытие в признанности мыслилось как бытие в Божественной Милости и Любви. Первостепенную важность имело не продление своего присутствия в этом мире, а спасение души.

Выдвижение индивидуальности на авансцену общественного сознания — та новость, которую принесло с собой Новое время. Именно тогда “бытие-в-признанности” стало важным стимулом к созданию философских и научных трактатов, художественных произведений, к написанию мемуаров, ведению дневников, etc. По мере того, как религиозная вера слабела и вытеснялась на периферию общественного сознания, на первый план выдвигалась стратегия посюстороннего, имманентного спасения в ковчеге “заветной лиры”.

Утративший веру в Бога и Его Царствие, но ищущий полноты присутствия человек Нового времени перенаправил свое внимание на утверждение индивидуальности в горизонте земной истории. Однако его стремление быть автором своей жизни натолкнулась на бренность человеческого тела как на непреходимую черту экзистенциальной оседлости. Новоевропеец сознавал, что все попытки разрешить “проблему смерти” без радикальной трансформации жизни обречены оставаться паллиативными (увеличение продолжительности жизни, борьба с болезнями, повышение “качества жизни” в преклонные годы и т. д. не решают и не могут решить проблемы конечности человеческого существования) (4) .

Неразрешимость “проблемы смерти” в онтическом горизонте привело к росту потребления антидепрессантов и галлюциногенов (5), а с другой, — к усилению борьбы за персональную ячейку в “культурной памяти”. Обмельчание реки веры имело своим следствием абсолютизацию имманентных форм иноприсутствия и возрастание ценности признания со стороны горизонтального другого (со стороны читателя, зрителя и слушателя).

Письменность стала восприниматься как форма, позволяющая сохранить человеческую индивидуальность с большей полнотой и конкретностью, чем неверная (и недолгая) память родных и близких. Прочность и долговечность фиксации авторского высказывания давала искателям посюстороннего бессмертия возможность вести борьбу за признание по ту сторону “ближнем круга” (семьи, рода, общины…). Внимательное чтение — это не только распаковка содержания высказывания, но еще и актуализация авторской индивидуальности в душе другого (“душа в заветной лире / Мой прах переживет и тленья убежит”). Но иноприсутствие авторской индивидуальности в другом осуществимо только в том случае, если созданный им текст способен кого-то очаровать и увлечь. Влюбленный в книгу читатель начинает жить созданными писателем образами и мыслительными фигурами и тем продляет посмертную жизнь их создателю.