Он пытался предать нам чувство поэзии, раскрыть её «меха­низм» — почти то, что передать и подделать невозможно — и здесь был подлинным Учителем, вдохновенным и внимательно вгляды­вающимся в лица. В поэзии всегда должен присутствовать укол в настоящее время, в настоящее мгновение — эта кожиновская мысль, воспринятая нами на его лекциях, как потусторонняя игла, посто­янно вспоминается сегодня. И много всего важного и интересного записывалось и запоминалось. Почему-то всплывают в памяти и строки цитированного им стихотворения: «Жизнь незаметна в Швед­ском тупике...» — о какой-то замкнутой улочке в центре Москвы, где даже в дни демонстраций жизнь текла по своим приглушённым канонам...

Ещё он говорил об окликании — оттуда, извне, и чувствовалось, что это одна из его сокровенных идей.

В конце ноября 1987-го на одной из встреч с читателями журнала «Наш современник» В. Кожинов передал со сцены трагическую весть о смерти Анатолия Передреева. В детстве, которое прошло в подмос­ковной Электростали, поэт жил по соседству с моим домом. Наверное, многие запомнили его необычный, как бы распахнутый облик, круп­ную, колоритную фигуру в электричках и на улицах городка, иногда в популярных тогда винных очередях, не подозревая в ту пору, что он самобытный поэт «кожиновского круга».

В чем был его магнетизм? Можно искать его в направлении, которое он создал или пытался создать — «любомудров» современности. Он всегда напоминал писателям о главном — их высокой миссии, когда поэт «стремится воплотить в своей лирике живую, обнажённую русскую мысль» (об А. Прасолове). Ю. Кузнецов оставил его портрет — в мни­мой отрешенности, тонущий в неизмеримой русской дали, творца и соучастника мифа:

Повернувшись на Запад спиной,
К заходящему солнцу славянства,
Ты стоял на стене крепостной,
И гигантская тень пред тобой
Убегала в иные пространства.

Сегодня, когда часто слышится призыв разграничить народное и элитарное в образовании и искусстве, вспоминается кожиновская мысль из предисловия в книге Тютчева, о подлинной народности поэ­зии: «Вы держите в руках книгу стихотворений одного из величайших лирических поэтов мира. В своей известной «Надписи на книжке стихотворений Тютчева» (1883) Афанасий Фет сказал:

Здесь духа мощного господство,
здесь утончённой жизни цвет.

Это замечательно верное определение. В высших творениях Тютчева органически сочетаются, казалось, совершенно несоеди­нимые качества — мощь и утончённость». Думается, гениальность критика в том, чтобы передать что-то помимо слов, пусть даже очень точных, — само ощущение реальности поэзии, которую он представляет

Он называл лирического героя тютчевской лирики прежде всего мыслителем, мыслящим всем своим существом, а не отвлечённым схемами. Таков «мыслящий тростник» (Тютчев), по Кожинову, со-присущий Природе.

Не потому ли столь трагично звучат и сегодня строки А. Передре-ева о промышленных городах и поселках, отторгающих душу:

Околица родная, что случилось?
Окраина, куда нас занесло?
И города из нас не получилось,
И навсегда утрачено село.

Взрастив свои акации и вишни,
Ушла в себя и думает сама.
Зачем ты понастроила жилища,
Которые — ни избы, ни дома?

Подобную мысль, об отдалении цивилизации городов от челове­ческого — когда несчастны выбравшие «машину для жилья» (Ю. Куз­нецов), и вдвойне — оставшиеся у пепелища на родине, я встречал у философа М. Хайдеггера, словно вторившему горьким тютчевским размышлениям об утрате связи с природой и её языком, когда:

На самого себя покинут он —
Упразднен ум и мысль осиротела –
В душе своей, как в бездне, погружен,
И нет извне опоры, ни предела... —

писал Тютчев, но человек русского строя мысли ищет опору не в быту, а в одухотворённом космосе, который сродни античному. Где он — край человеческого опустошения и край мысли, противостоящей ему? Мне кажется и здесь хаидеггеровская тема «краиствования» сознания в по­иске подлинного мышления и опоры перекликается с кожиновской, да и всем «русским космизмом». Русское край (где устремленность «к раю» и трагическая «окраина») — не только место, но и указание на нечто вне нас, пересотворящее и дающее силы «на пороге двойного бытия», по Тютчеву. В отличие от «карнавальной» двойственности в материи и подмене одних понятий и подобий другими.

Карнавальности советской поэзии, «покорителям» природы, внедряющим технократический словарь, он противопоставлял любо­мудрие тютчевской школы, где присутствовала живая художественная мысль.