Мир увиден крупно. По – юношески:

           Облака бегут над морем,
           Крепнет буря, зыбь черней.
           Будет буря: мы поспорим
           И помужествуем с ней.   

И тут не уйти ещё от одного прославленного стихотворения (тоже ставшего прославленным романсом), от лермонтовского «Паруса», близкого «Пловцу» хотя бы и тематически.

           Под ним струя светлей лазури,
           Над ним луч солнца золотой…-

Это как детский рисунок, чётко, без полутонов распределивший цвета, голубой – волны и золотой – солнца. И если у Языкова цвета иные, то это зависит от объективной, а не субъективной картины мира и моря, от того, что видишь, а не от того, как видишь.

Но языковская юность не лермонтовская.

            А он, мятежный, просит бури,
            Как будто в бурях есть покой, -

Как здесь уже заметен лермонтовский скепсис, с годами все ужесточавшийся, а пока хоть и не отравляющей радости, не снимающий молодой целеустремлённости в опасность, в бурю, но незаметно оттеняющий её. Ведь всего несколькими днями (не годами, не месяцами) прежде «Паруса» Лермонтовым написан «Челнок» - о судёнышке, погибшем в бурю:

           Никто ему не вверит боле
           Себя иль ноши дорогой;
           Он не годится – и на воле!
           Погиб – и дан ему покой!…

Горькая усмешка уже опередила романтический «Парус» и объяснила запинку в его последней строке: вот он, «покой», который «как будто» есть в буре.

Языков, рисующий несравненно более мрачную, чем в «Парусе» картину моря, казалось бы, тем более, должен предвидеть опасность. Куда там! Его пловец счастлив самой возможностью «помужествовать», он «просит бури» безо всяких «как будто»; для него даже цель, берег, - не главное.

Правда, он вспоминает о некоей «блаженной стране», хотя и не совсем ясно, что это. Упоминание для того и надобно, чтобы тут же заключить:

Но туда выносят волны
Только сильного душой!...
Смело, братья, бурей полный,
Прям и крепок парус мой.

А потому – «помужествуем»!